Иван Толстой: Астролога Павла Глобу знают в России решительно все. С драматургом Вильямом Шекспиром тоже знакомы многие. Связывает этих двух людей посмертная маска, которую держит в руках мой собеседник.
В коллекции Павла Глобы около 250 масок, снятых с лиц упокоившихся государственных деятелей, писателей, музыкантов, художников. Глядя на них, думаешь: тишина и значительность. Смерть и вправду величественна. Павел Глоба собирает маски уже несколько десятилетий. В 2004-м году вышел каталог выставки его коллекции.
С астрологом и собирателем мы встретились в его московском офисе.
Павел Павлович, что такое в вашем понимании, в вашем отношении к этому феномену посмертная маска вообще?

Павел Глоба: Прежде всего, начнем с того, что снятие посмертных масок существует очень давно, с глубокой древности. Для меня это культурное наследие, это часть культурного наследия. Сохранение облика исторических персонажей, какими они реально были - вот это самое главное, что это такое. Это - культурное наследие.

Иван Толстой: И маска, по-видимому, для вас связана с пониманием достоверности?

Павел Глоба: Совершенно верно. Того или иного исторического персонажа. Она хранит в себе отпечаток, след памяти о нем, о нем реальном. Не на портрете - это все-таки интерпретация художника, не на фотографии - это мимолетное, тоже фактически в изображении фотографа. Это слепок его лица, реального его лица. Для меня он несет больше достоверного отпечатка, чем фотографии, портреты и другие художественные произведения, на которых изображен этот персонаж.

Иван Толстой: Не смущает вас такой парадокс, что мы, культурные потомки, ценим в этих фигурах живое, одухотворенное, трепетное, творческое. В вашем собрании, в вашей невероятной коллекции все-таки печать смерти хранится. Вас не смущает, что это ведь не книга, не поэма, не симфония великого человека, а это его бренное тело, откуда уже отлетела душа?

Павел Глоба: Во-первых, начнем с того, что я внесу некоторые коррективы в ваши слова по поводу того, что это печать смерти. Далеко не все эти маски посмертные, есть некоторые маски прижизненные. Например, посмертной маски Гете не сохранилось, а при жизни с него снимали дважды маску, один раз, когда ему было 73 года. Он влюбился в одну девушку, вдохновился очень, и в это же время ему пришло в голову снять с себя прижизненную маску. Вот она сохранилась. А посмертная не сохранилась. Бетховен, когда один очень известный скульптор замыслил лепить его скульптурный портрет, отказался позировать и согласился только на то, чтобы снять с его лица маску, которая тоже сохранилась. Вот несколько таких масок у меня есть. Лист - то же самое. Великий виртуоз Ференц Лист. Его маска есть посмертная, а при жизни он тоже не мог позировать художнику и согласился только снять маску. У него были гастроли, он мотивировал тем, что ему некогда, но согласился, чтобы сняли с него маску, с которой можно делать все, что угодно. Так это и было. Потом этот скульптор маску раскрасил, надел на него парик с длинными волосами, прикрепил к какому-то манекену, и написал очень известный портрет Листа. Вот так это было, такая интересная история. Так что у меня есть некоторые маски прижизненные, и там печать этого жизненного трепета, того времени, когда эти люди творили. Потому что Бетховену было всего 42 года, когда с него эту маску снимали, он там производит впечатление жизненной силы, утверждения вот этой бетховенской активности, вызов року - все это есть в этой маске, это реально. И у Листа лицо странного художника-виртуоза, старый Гете – мудрец. Это на лицах отпечатывается. Я просто вношу коррективы в ваши слова, что не все маски посмертные. Но большинство, конечно, посмертных масок.
У меня к этому отношение следующее. Любая маска, хоть посмертная, хоть не посмертная, хранит в себе печать индивидуальности этого человека. Более того, к смерти давайте относиться несколько по-другому. Это не просто бренное тело. Тут запечатлен уход этого человека, расставание души с телом. Существует поверье, что в течение трех дней душа находится рядом с телом, она еще его не покидает, она находится вблизи. Потом процессы разложения уже полностью, до неузнаваемости, деформируют облик этого человека. И вот в момент расставания души с телом на лице человека проявляется как бы его истинная сущность. Я в это свято верю. Говорят, что у всех покойников лица одинаковые, у них мышцы расслабляются, они успокаиваются… Ничего подобного. У меня есть, с чем сравнивать, у меня огромное количество этих масок - у всех выражение лица совершенно разное. Сравните, например, выражения лиц Андрея Белого и Самуила Маршака, которые здесь находятся. Вот это - неспокойное лицо, мятежное, он умер, не доделав что-то в жизни. И Андрей Белый. Бесспорны и тот, и другой. Если о Шекспире можно спорить, то маски Маршака и Андрея Белого бесспорны. Известно точно, что была снята маска Белого Меркуровым, известным скульптором.
Или, пожалуйста, Виссарион Белинский, который рядом с ними продолжает свое существование в виде маски на моем шкафу. Тоже совершенно другое лицо.

Иван Толстой: Уж здесь он совсем не неистовый.

Павел Глоба: Все равно сосредоточенность, жесткость. Вот посмотрите на его лицо, выражение совершенно отличное. Вы выше ростом, можете ее снять. Неистовости здесь, конечно, нет, но сосредоточенность, педантичность, пристальное отношение к цели все равно есть.

Иван Толстой: Даже в закрытых глазах это видно.

Павел Глоба: Казалось бы, чуть-чуть, он откроет глаза и сразу сделает такие жесткие замечания: так, так и так! Чувствуется, что человек любил, ему нравилось руководить, он был прирожденным лидером, и даже умерев, он это унес с собой, он не успокоился. Так же как не успокоился совершенно по другим причинам - раздвоенность, мятежность натуры - Самуил Яковлевич Маршак.
Для меня эти посмертные маски сохраняют в себе еще гигантский фактологический материал. По ним можно делать предположения, достаточно достоверные предположения, об их характере. Физиогномические данные несут в себе печать того, что в человеке таилось и скрывалось в течение жизни. У меня есть огромный сверочный материал, который это утверждает. Меня очень в свое время потрясло выражение Мориса Метерлинка, лауреата Нобелевской премии, не только прославленного «Синей птицей», но и эссе «Смерть», если вы читали его. Там очень интересное исследование, он сам этим занимался, он говорит, что во время смерти душа покидает тело, но оставляет печать, которую могут видеть в течение нескольких суток все люди, то есть они могут судить о его деяниях. Вот в этот момент, в момент смерти, остается некий отпечаток на лице, и это выражение, эти физиономические данные могут открыть человека. Момент смерти это некий экзистенциальный акт - мы становимся самими собой, мы не можем врать.
На самом деле, наше лицо - это маска, а посмертная маска открывает лик. Для меня это так, это парадоксально, но это реально. Вот смотришь фотографии Маршака - он там улыбается, он с детьми, он там добрый дядя, а смотришь на его маску - совершенно другое лицо. Андрей Белый тоже много играл – антропософ, пучил глаза, хмурил брови, пытался быть мудрецом. Здесь это совершенно другой человек, как видите. Вот как вы можете охарактеризовать этого человека?

Иван Толстой: Бухгалтер.

Павел Глоба: Правильно! Начетчик! Вот он и был таким, вот именно! А вот Виссарион, видимо, был таким же, каким он себя пытался позиционировать. Похож, понимаете?

Иван Толстой: А Гоголь, почему он такой песчано-желтый?

Павел Глоба: Это просто подкрашенная маска, одна из самых затертых. Настоящая маска Гоголя, самая первая отливка маски, хранится в запасниках Исторического музея. Она снята скульптором Рамазановым, который был первым, кто запустил легенду, что Гоголь не умер, а заснул летаргическим сном, потому что, когда он не сразу решил снять маску, глаз был полуоткрыт, казалось, что он еще как бы дышит. То есть, если предположить, что Гоголь бы еще жив к тому времени, надо сказать что Рамазанов явился невольной причиной его убийства, Рамазанов был киллером Гоголя, потому что даже при летаргическом сне во время снятия маски он точно бы задохнулся и умер. И потом я очень люблю Гоголя, один из моих предков был земляком его, родом из Полтавской губернии, потому это, может быть, еще и ностальгические воспоминания о предках.

Иван Толстой: Павел Павлович, расскажите, пожалуйста, о самых интересных для вас масках, об истории собирания.

Павел Глоба: Моего или, вообще, в принципе?

Иван Толстой: Ну, давайте начнем ab ovo.

Павел Глоба: Ab ovo - от яйца. Двусмысленное выражение, потому что маски все-таки снимаются с лица, а не с других частей тела. С других частей тела, кстати, тоже очень интересно, забегая вперед, слепки с разных частей своего тела лично, самостоятельно, инициатором снятия этих слепков выступил, насколько я помню, знаменитый скульптор Огюст Роден. Его это почему-то очень интересовало, он снимал слепки со всех частей своего тела, так себя любил, судя по всему. Его маски тоже сохранились - и прижизненная, и посмертная, но у меня их нет. Их снимали очень давно.
Первые маски это, наверное, крито-микенская культура, ну и, естественно, египетские маски. Считалось, что они хранили в себе некую печать души человека. Земная душа, которая была привязана к миру и руководила поступками человека оттуда. Это некий медиум, проводник, дающий возможность человеку из того мира наблюдать за этим. Вот почему это необходимо было. Да, такой был сакральный смысл этих масок – чтобы человек оттуда мог наблюдать за тем, что здесь происходит.

Иван Толстой: Через маску?

Павел Глоба: Да. Через прорези масок. Это сакральный смысл масок вообще, в принципе.

Иван Толстой: Но тогда должны были делать отверстия в глазницах?

Павел Глоба: Да. А отверстия закрывались. Человек мог наблюдать и управлять. И для того, чтобы этот человек мог только наблюдать, но не управлять, эти глазницы закрывались драгоценными камнями. Помните, Тутанхамон и прочие? Сакральный был в этом смысл, реально сакральный смысл. А потом уже, естественно, на какое-то время это прервалось. Кстати, у древних римлян посмертные маски снимались, и ставились вместе с другими изображениями предков, и они принимали участие в защите дома. Снимали маску с Юлия Цезаря после его убийства, она имела некое хождение, с нее делали копии в Древнем Риме, и даже до сих пор один из них сохранился. Доказать, что это Цезарь очень трудно, но по крайней мере исторический прецедент был создан в I веке до нашей эры. Традиция прервалась, потому что в Западной Европе в Средневековье этим не занимались, христианство в раннее Средневековье к этому относилось достаточно предосудительно. В исламской культуре вообще этого не было, как вы знаете, изображения все считались предосудительными с точки зрения ортодоксального ислама, их вообще не делали. Хотя существовала достаточно стойкая традиция нарушения этих запретов. Во многих исламских странах, как и в нашей стране, строгость законодательства уравновешивалась необязательностью его исполнения, точно то же самое было. Это было везде так, это не только феномен наш, советский и постсоветский, но и тех цивилизаций.
В проторенессансное время, XIII-XIV век, эта традиция начинает возрождаться. Наверное, потому, что опять появляется тенденция к возрождению античной культуры, поэтому появляются маски известных людей, королей, императоров для церемониальной процедуры прощания. Когда были похороны какого-то короля или императора, то стоял его гроб, снимали его маску, делали куклу, изображающую этого императора (так сделали с Елизаветой английской и многими другими), ее сажали на трон и с ней прощались, такая церемония была. Началось это в XIII веке. Многие не сохранились, но некоторые сохранились. Так, например, знаменитый скульптор Филипо Брунелески. Его маска существует, это XIV век. Данте Алигьери - в некоторых вариантах его маска XIII века сохранилась, бюст Данте сделан по этой маске, у меня тоже есть отпечаток, но уже не раритетный. Вот с этого момента начнется опять возрождение культуры посмертных масок.
Потом уже вернулись к изображению реальных людей, и многие изображения использовались скульпторами - для них эти маски служили источником не только вдохновения, но и для воспроизводства реального образа. Понятно, почему. Фотографий тогда не было, и других способов узнать, каким был человек, не было. А посмертная маска сохранила этот образ.

В других странах, допустим, в Англии есть маска Генриха Восьмого, английского короля, сохранилась маска Елизаветы Английской. Что интересно, даже все маски – измененной формы. Там открытые глазницы делались, ретушировали их скульпторы. Трудно определить, каким был истинный облик. А одна из немногих масок XVI века, которая сохранилась и дошла до нашего времени, как ни странно, это маска казненной Марии Стюарт. Не знаю, почему ее сделали, может быть, специально делали для Елизаветы, потому что она была крайне подозрительной особой. Она же знала свою троюродную сестричку, и сделали маску для того, чтобы убедиться, что казнили именно ее, что она не сбежала.

Иван Толстой: И вообще, memento mori.

Павел Глоба: Да. Она сохранилась в восковом варианте и я мечтаю о том, чтобы она попала в мою коллекцию. К сожалению, до сих пор ее нет. С товарищами из Англии очень трудно договориться, хотя у них огромные коллекции масок, но они редко из выдают. С этого времени, с XVII века, особенно, появилась традиция снятия масок. Особенно это было в XVIII, и еще больше в XIX веке. Романтизм, эпоха просвещения этому придавала какое-то… Ну, потому что появился просто интерес к человеку, к гуманитарным традициям. Вот тогда и маски появились в огромном количестве. Для художников, для скульпторов это было просто огромным подспорьем.

Иван Толстой: Павел Павлович, где самые большие коллекции посмертных масок?

Павел Глоба: Я бы сказал, что Марбурге, в Германии, большая коллекция в одном хранилище существует, в Англии, в Лондоне. В разных музеях - в запасниках Лувра и Музея Орсе. У нас это Третьяковская галерея, Русский музей, Литературный музей, Музей-квартира Пушкина на Мойке, там несколько хранится масок. Есть такие хранилища, но их них очень трудно получить, они не выставляют никогда, Исторический музей – тоже.

Иван Толстой: Как принято сейчас в сегодняшнем российском обществе относиться к посмертным маскам?

Павел Глоба: В общем-то, никак, потому что многие люди даже не представляют себе, что это такое. Даже если видят, то реагируют просто обывательски: ну, маска и маска. Не особенно даже углубляются, что это такое, никто не считает это частью культуры. Хоть какое-то отношение сформировали художники и скульпторы, особенно скульпторы. Если человек делает по заказу памятник или бюст известного лица, то без маски ему очень трудно сделать похожий портрет. В советское время практически у всех скульпторов были посмертные маски Ленина, которые снимал тот же Меркуров - у всех скульпторов они висели. Потому что каждый считал, что это очень престижно, если ему закажут очередной бюст Владимира Ильича.

Иван Толстой: Может быть, не столько престижно, сколько денежно.

Павел Глоба: Да, конечно. А для некоторых престижно. Потому что, если бы он был на выставке представлен, то, скорее всего, ему бы дали премию, чем кому-то другому.

Иван Толстой: Итак, все-таки какие в вашей коллекции самые интересные, самые для вас ценные маски?

Павел Глоба: Да, в общем-то, они все для меня ценные, потому что это источник исследования, это физиогномика, сохранение облика, историческая ценность для криминалистики. Я могу перечислить целый ряд, по-моему, это важно. Для криминалистов, для медиков, потому что по некоторым маскам можно было установить истинную причину смерти. Для криминалистов это очень важно. Если это правильно снятая маска, то можно сказать, что антропологически на лице проступают совершенно характерные для определенной причины смерти черты, для сердечника, допустим, как Андрей Белый, или черты не характерные для самоубийцы, как у Есенина

Иван Толстой: Не характерные?

Павел Глоба: Но очень характерные для жертвы убийства. Потому что нет расслабления мышц характерного для самоубийства, особенно для висельников - рот не открыт. Невозможно было бы закрыть рот, у него должен был быть высунут язык, но не было такого. Плотно сжатый рот, губы. Странгуляционная борозда у него была, но уже, видимо, сделанная после смерти - его подвесили сразу после смерти. Вмятина во лбу, наверное, все-таки с костью связанная, проломили кость. На маске это есть.

Иван Толстой: Якобы, он ударился о трубу.

Павел Глоба: Если бы он ударился о трубу, проломил бы себе череп… Вы видели эту трубу в 5-м номере гостиницы «Англетер»? Я был там, когда еще не было никакого капитального ремонта. Там узенькая труба. Она повредилась бы, хлынула бы вода горячая и залила бы все. Не мог он удариться о трубу, проломив себе череп при этом. На тонком шнуре.

Иван Толстой: То есть, вы хотите сказать, что он был сперва убит, а потом повешен?

Павел Глоба: Совершенно верно. Я одного криминалиста, сейчас уже покойного, очень давно (он написал даже после этого книгу) вдохновил на эти исследования. Посмотрев на маску, я высказал предположение, что не может быть вмятины во лбу, связанной с самоубийством. Он этим заинтересовался, написал целую книгу и доказал, как криминалист, что самоубийство Есенин не совершал, он не мог этого сделать по ряду причин, это явное убийство. По каким причинам? Кто его убил?
Кстати, это очень трудно сказать, может быть, это даже не политическое убийство. Я даже могу предположить, что это не политическое убийство. Может быть, это убийство бытовое. Он же везде говорил, что он богатый - может быть, бандиты его убили. Бог его знает. Хотя так варварски убивать и еще подвесить - это не бандиты. Бандиты бы просто грохнули и ушли, а здесь что-то другое. Непонятно, в общем. Короче говоря, маска может послужить источником информации к размышлению для криминалистов.

Иван Толстой: Какие еще маски вам интересны, вокруг которых существуют истории драматические?

Павел Глоба: Тесла, например. Я недавно получил маску Николы Теслы. Известно, что он пролежал в своем нью-йоркском номере…Он снимал только номер в гостинице, никогда не имел своего дома.

Иван Толстой: Опять гостиница - Есенин, Тесла.

Павел Глоба: Его нашли только на вторые сутки, и то случайно. Голуби везде там летали в клетках, он же помешан был на голубях, разговаривал с ними, считал, что это души людей.

Иван Толстой: Франциск Ассизский!

Павел Глоба: Хуже, потому что Франциск Ассизский был основателем ордена, а Тесла был просто более чем странный человек, хотя ему прощали за его гениальные открытия то, что он, по сути, был человеком психически больным. И вот эта маска странная. Он долго пролежал в номере, но, тем не менее, впечатление было такое, как будто он умер только что. Обычно уже бывают какие изменения в лице у покойников на третий день, но тут ничего этого не было, такое впечатление, что он только что умер. Говорят, что он был еще чуть ли не теплый, хотя было констатировано, что смерть произошла за три дня до этого. Теплым он, конечно, не был, но то, что процессы разложения у него остановились, это точно. То есть это какая-то очень странная была личность даже после смерти. Обычно такого не бывает, обычно на третий день уже меняются черты, расплываются - ничего этого не было. Я и думал, что маску сняли сразу. Ничего подобного!
Есть маски, которые практически никто не видел, знают, что они есть, даже фотографии нет, они у меня тоже существуют. Например очень странная маска Троцкого. Пришлось договариваться моему знакомому со знаменитой киноактрисой Ванессой Редгрейв, которая в Лондоне находится. Она троцкиста, представляете?

Иван Толстой: ?!

Павел Глоба: Да! Вы не знали об этом? Поклонница Троцкого. И приобрела один из трех слепков из одной формы (потом форму разбили) этой маски Троцкого. И вот пришлось с ней договариваться, чтобы сделать с нее слепок. И вот она у меня. Поэтому я говорю, что Лев Давыдович Троцкий, его выдворили в 29 году, через 80 лет после изгнания вернулся в России в виде своей посмертной маски.
Некоторые мне очень дороги, тот же Шекспир, Моцарт - еще одна загадочная маска, которая была обнаружена через 50 лет после его смерти, сначала в бронзовом виде, потом была выставлена на аукцион, и вот спорят до сих пор, Моцарт это или не Моцарт, потому что не существует достоверного портрета Моцарта, везде он разный на портретах. Могила его не сохранилась.
Существует, якобы, «череп Моцарта» без нижней челюсти, с этим черепом пытались сопоставить эту маску. Не подходит, она не соответствует этому черепу, якобы, Моцарта. Я думал, что, наверное, это не Моцарт, и вот недавние исследования в области генетики подтвердили, что череп не принадлежат Моцарту. Потому что вскрыли могилы его родственников – сестры, его отца - и сравнили ДНК. Не совпадает, это не Моцарт. А маска, поэтому, может быть и моцартовская.

Иван Толстой: Маска Сальери у вас есть?

Павел Глоба: Она существует, но не у меня. Но с него тоже снимали маску. Он был уже совершенно безумным в конце жизни, был в приюте таком, действительно кричал, что он не убивал Моцарта. Это реально было. Так что в фильме «Амадеус» это правда, Форман действительно показал, как Сальери в последние годы себя вел. Маска существует, с него снимали маску, он был известным композитором, но у меня маски нет такой. А вот маска как бы Моцарта есть. Маска Канта есть, с него снимали маску на третий день после смерти, и там уже печать смерти есть - он с отрытым ртом, не могли ему закрыть рот, с отрытым ртом эту маску и сделали.

Иван Толстой: Он так поразился смерти?

Павел Глоба: Да, да. Вы знаете, видимо, не две вещи удивляли его больше всего на свете, не только моральные законы и звездное небо, но еще и акт собственной смерти. Видимо, это третье, что его поразило. Бог любит троицу, если можно так иронизировать по поводу великого Иммануила Канта.

Иван Толстой: Павел Павлович, вы только что, через запятую, упомянули Моцарта и Шекспира. Я не ослышался? Что значит - «посмертная маска Шекспира»?

Павел Глоба: Посмертная маска Шекспира существует реально, вроде бы это маска Шекспира. Я не утверждаю, что это она. Собственно говоря, ни один исследователь не будет априори доказывать, говорить, что это точно Шекспир. Просто по косвенным признакам это может быть и Шекспир. В Кессельштадте, в Германии, она сохранилась в частной коллекции. Мне совершенно странными путями дали возможность снять с нее слепок. Говорят, что она изначально была восковой, потом, в XVIII веке, сделали гипсовый слепок, и он существует в Германии. В некоторых монографиях о Шекспире фотографии этой маски уже приводилась со знаком вопроса - Шекспир это или нет? Есть исследования о том, что она могла попасть оттуда. Точно, что эта маска послужила источником вдохновения тому скульптору, который делал бюст на могиле Шекспира в Стратфорде. Очень большое сходство этой маски с этим бюстом, поэтому исследователи говорят, что, скорее всего, именно эта маска была. Раз это так, то это вполне может быть маска Шекспира. Но доказательств нет. Мне бы хотелось, чтобы это был Шекспир. Шубертовская маска тоже через 10-15 лет после его смерти всплыла вдруг. Человек очень похожий на Шуберта.

Иван Толстой: У вас такой опыт собирания, наблюдения и размышления о масках, что, вероятно, посмотрев на маску, вы можете сделать свой вывод и о степени достоверности, и о лице оригинала.

Павел Глоба: Скорее, второе. О достоверности судить трудно, потому что это не оригинальная маска, это все-таки копия.

Иван Толстой: Что вы скажете, глядя на шекспировскую массу?

Павел Глоба: Во-первых, это плохо сохранившаяся маска. Андрей Белый хорошо сохранился. Это потому, что это - недавние маски, а здесь, как видите, она затертая такая. Даже по выражению можете сами увидеть, что она выражает большую скорбь, что это все-таки не спокойный человек, а очень глубоко ушедший в себя, это скорбь, меланхолия. Видите, да?

Иван Толстой: Да.

Павел Глоба: Это человек, пребывающий в рефлексии, очень рефлексирующий человек. Поэтому образ Шекспира, который еще был актером, постоянно разъезжал и был вовлечен в светскую жизнь, не похож. Скорее всего, это интроверт, глубоко погруженный в себя и, в общем-то, не открытый человек, очень скрытный. Не «бухгалтер» Андрей Белый, но и не мятежный демон, - вот я смотрю на Маршака и вижу здесь душу демоническую, мятежную. По его облику никак не читается это, вроде светлый человек, стишки писал и в семье был. А здесь мы видим очень меланхолическую, размышляющую, рефлексирующую личность. Хотя и усы и, видимо, следящий за собой и, по-видимому, он внешне старался выглядеть и соответствовать эпохе. Затертая очень маска, но хорошая линия лба, круглого - это человек, который привык размышлять, рассуждать. Лоб несколько покатый. Я часто замечал, что покатые лбы бывают больше у людей действия, которые сначала действуют, а потом уже размышляют. Вот видите, это контраст с рефлектирующим выражением лица. Видимо, по натуре он был человеком импульсивным. И линия носа с горбинкой - тоже человека импульсивного, человека действия. Сложная личность, можно сказать даже по затертой маске.

Иван Толстой: Какая маска пришла в вашу коллекцию самым невероятным путем?

Павел Глоба: Много масок пришло невероятным путем. Тот же Шекспир, тот же Троцкий через Редгрейв. Долго мой знакомый уговаривал одного скульптора, у которого висела чуть ли не загаженная птицами маска Ремарка - он сам снимал. И вот это странным путем до меня дошло. Некоторые маски попали через ученика Меркурова, знаменитого скульптора, который с ним работал. Не знаю, жив он или нет, по-моему, уже не жив, поэтому я могу рассказать с ним связанные странные истории. Долго мы с ним разговаривали по телефону, и он говорит: «Я не знаю, можно ли вам доверять, потому что у меня есть некоторые маски…». Начал такие оккультные вопросы странные задавать: «А как вы к этому относитесь? А не будете ли вы их использовать в ритуалах?». Я говорю, что у меня такой мотивации нет, а оказывается, что кто-то использует. Я потом узнал, что маску Даниила Андреева использовали какие-то чудаки, его поклонники, в каких-то ритуальных целях, зажигали какие-то свечи вокруг, молитвы читали… Хотели прорваться в Шаданакар, наверное. Бог его знает. У меня, честно говоря, не было такой идеи. Чтобы меня проверить, он мне назначил встречу в Петербурге, где-то на станции метро «Лесная». Давайте в метро встретимся. Ему уже за 80 лет, он мне рассказывал много историй о снятии масок, как он Меркурову помогал. Ну, ладно, встретимся. Прихожу на эту встречу, провожу час в метро «Политехническая» или «Лесная», там, где колонны были. На «Лесной» нет колонн?

Иван Толстой: Там зеленые стены.

Павел Глоба: И ничего, ни солоно хлебавши ухожу. Звоню ему - телефон отключен. Потом звонит мне он, на следующий день, и говорит: «Мы теперь с вами можем встретиться, приходите ко мне». «Почему?». «Я вас проверял. Я был за колонной, смотрел, какое у вас поле. У вас очень большое и очень доброе поле, вам можно доверять». Вот так. Странная история знакомства.

Иван Толстой: Ну, ничего, что тут странного? Поскольку все связано с вечными явлениями, вечная загробность все это окружает, может быть, для него была важна энергетическая аура.

Павел Глоба: Совершенно верно. Так что такие вещи были.

Иван Толстой: А чьи же маски него были?

Павел Глоба: Я взял у него маску Кирова. Хотя Кирова снимал не Меркуров, а Манизер. Он же снимал и со Сталина маску в 53 году. В 34-м лучшего сталинского «друга» из Политбюро снимал, потому что Сталин с Кировым дружили.

Иван Толстой: Павел Павлович, вы несколько раз в сегодняшнем разговоре упоминали скульптора Меркурова.

Павел Глоба: Да.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, об этой фигуре для такой области как посмертная маска.

Павел Глоба: Сергей Меркуров был уникальной личностью, он был прекрасным скульптором еще до революции, маски он тогда же начинал снимать. Первую маску, он сам говорил, он снимал с католикоса всей Армении. Он сам был армянином и совершенно точно он был то ли двоюродным, то ли троюродным братом знаменитого оккультиста, гуру, учителя Георгия Гурджиева. И, вероятно, тут было не без его влияния. Он был немножко моложе Гурджиева, буквально на несколько лет, а, может, ровесник. Хотя у Гурджиева точного года рождения не сохранилось, он говорил, что он с одного года, потом выяснилось, что с другого. Но не без его влияния он этими оккультными идеями увлекся. Он, видимо, занимался всяким спиритизмом, читал книги, у него есть большое количество литературы об оккультизме, о древних цивилизациях. Так что его интерес к посмертным маскам был вызван не только желанием сохранить облик этих людей, но еще, видимо, наладить контакты с другим миром, потому что он имел к этому очень пристальный интерес в течение жизни. Кроме того, он делал памятники, на которых он зарабатывал, - памятник Ленину, например, один из первых. Умер он в 52 году, около 70 лет ему было. С большой бородой был этот скульптор.
Он пристально искал, с кого бы можно было снять посмертную маску. Например, будучи в Крыму в 32 году, он снимал маску Александра Грина. Хотел уехать, но ему сказали, что в Коктебеле умирает Максимилиан Александрович Волошин, и он специально задержался, подождал, пока Волошин умрет, и снял маску с него. Вот так вот.

Иван Толстой: Профессионал!

Павел Глоба: То ли профессионал, то ли это другой какой-то интерес. Очень многие деятели советской культуры, в том числе и ваш предок – эти маски сохранились благодаря Сергею Меркурову. И деятели партии и правительства - это тоже, кроме Кирова, потому что он был в это время то ли на Кавказе, то ли где-то еще. Он был неприятно поражен, что не ему поручили снять маску Кирова. Зато Орджоникидзе, Куйбышев, Калинин, Ленин, Дзержинский, Фрунзе - цвет советского Политбюро тогдашнего.

Иван Толстой: А кто снимал маску со Сталина?

Павел Глоба: Меркуров к тому времени умер. Интересно, что снимая маски со всей элиты советского общества, он сам родился 7 ноябре, в самый главный праздник Советского Союза. Со Сталина снимал маску Матвей Генрихович Манизер, которого пригласили на дачу, где он умер. Известная маска и руки Сталина - это его «сочинение».

Иван Толстой: Павел Павлович, а откуда пошло ваше собирание масок, как пришла эта идея в голову?

Павел Глоба: Идея была очень простая - папа художник. Естественно, у папы была маска Ленина, это понятно, но кроме Ленина было еще несколько масок, в том числе Гоголь, Пушкин, Есенин и прижизненная маска Бетховена. Это было интересно. Потом я увлекался физиогномикой, и Есенин меня сразу поразил: как же так, он вроде бы как самоубийца, везде я читал, что у самоубийц вываленные языки, которые потом не засунешь обратно, мышцы расслабляются, а здесь у него этого нет совершенно. Как? Другая маска должна была быть, другое лицо у самоубийцы. Нет, это непохоже. Это мне всегда неприятно было, хотя я даже не знал этой версии. Потом стали писать, что вряд ли Есенин покончил с собой.
Да, Маяковский еще. Снимал маску тоже Меркуров. Кто же еще? Есенина снимал Золотаревский, потому что Меркурова в Питере не было в это время. Кто в Питере умирал, там не Меркуров снимал. И Зощенко. Хотя Зощенко уже после Меркурова, это 58 год.

Иван Толстой: Но отец ваш не собирал маски, это были просто случайные?

Павел Глоба: Конечно.

Иван Толстой: А у вас это пошло как коллекционирование?

Павел Глоба: Да, потом уже, когда я понял, что можно какие-то выводы о людях делать по маскам. Вот по Есенину. А потом уже я познакомился с человеком, который говорит: «Да, скорее всего, он был убит». Я понял, что в этих масках что-то есть. Это не абы что, меня это поразило.
Потом у кого-то еще увидел, у моего знакомого, смотрю - висит маска Блока. Совершенно ужасная маска - в последние годы Блок страдал, осунулся, с бородкой какой-то, неузнаваемый. Я понял, что это мятежная, демоническое душа, сразу что-то страдальческое. Я понял, что вот человек, который играл образ такого денди, светского льва, любимца женщин, а на самом деле он был больной, страдающий, одинокий, ощущающий свою непригодность, ненужность, брошенность, это видно сразу. Рефлексирующий. Вид какого-то внутреннего бомжа, неприкаянность такая. И потом я понял, исходя из его дневников, вырисовывается такой образ, он действительно себя таким ощущал. Это - несмотря на признанность, на востребованность, несмотря на все эти любови женщин, якобы, семью. Хотя, какая там семья с Любовью Дмитриевной? Интересная женщина, но такая же, как и он, такая же психически странная, как и он. А два странных человека жить, наверное, не могут, кто-то из них должен быть более или менее нормальным.

Иван Толстой: Первая маска, которую вы осознанно приобрели в коллекцию, потому что вы додумали эту идею до конца?

Павел Глоба: Достоевский Федор Михайлович. Я им увлекался, он был одним из моих не то, что кумиров, но просто. И вот у моего друга маска видела в Петербурге. Говорят, что это один из настоящих слепков сохранившихся, раритетная маска. Я с ним потерял контакт, по-моему, он уехал вообще в Штаты после этого, может быть, маску тоже увез, может быть, она сейчас в Америке обнаружится. Это из 3-4 первых отлитых масок Достоевского, это одна из них. Он ко мне хорошо относился, я его попросил, он мне сделал эту копию. Вот это одна из осознанных для меня масок. Но для меня это было не для того, чтобы изучить что-то, а просто дань симпатии человеку, которого я очень уважал, сочинения которого я перечитал от корки до корки. 30-ти томник, помните, такой был бело-зеленого цвета в советское время? Дневники, черновики, все это я читал. Для меня Достоевский был культурным шоком, которого я открыл не по школьной программе, я там не читал ничего, а уже после школы, в 18-19 летнем возрасте.

Иван Толстой: Скажите, такие распространенные, чтобы не употребить неприятного в данном контексте слова «популярные», маски, как маска Пушкина, когда к вам пришла?

Павел Глоба: У отца маска Пушкина была. Петр Первый тоже.

Иван Толстой: С Петром как-то хитро - там же было много масок?

Павел Глоба: Много. Две, по крайней мере, точно остались. Обе снимал скульптор Растрелли.

Иван Толстой: Описание снятия одной из них - в «Восковой персоне» Тынянова.

Павел Глоба: Совершенно верно, у Тынянова в «Восковой персоне».

Иван Толстой: Павел Павлович, не происходит ли какого-то психологического в вашей душе столкновения, когда вы видите перед собой маски столь разных людей, столь разных душевных, культурных, мировоззренческих направлений, и клинически совершенно разные люди?

Павел Глоба: Самая клинически тяжелая у меня маска - это маска Врубеля с перекошенным ртом. Он производит впечатление тяжко больного человека, действительно тяжко больного.

Иван Толстой: Как у вас они уживаются в коллекции, в вашей душе?

Павел Глоба: Видите ли, в чем дело. Раз в культуре нашей они объединены единым культурным пространством, почему они должны уживаться у меня? Ведь каждый из них что-то делал, каждый из них какой-то креатив, какую-то идею проводил. Это же не просто люди, эти люди что-то вносили, они работали над собой, работали над какими-то творческими замыслами. Есть и весьма отрицательные персонажи, но все равно их присутствие в моей коллекции это урок для людей, для истории, для того, что такой сценарий не должен повториться. Например, маска Бандеры. Этот персонаж в моей коллекции есть, весьма отрицательный персонаж, который и с садистскими наклонностями. Хотя на Украине об этом нельзя говорить, он для них как национальный герой, но это неоднозначная фигура, мягко говоря.
И много других политиков, которые, хотя они были основателями государств, как Ататюрк, который у меня тоже есть, или Иосиф Броз Тито, Сталин тот же… Но все равно, к ним можно однозначно отрицательно относиться, но все равно это урок для людей, это тот самый сценарий, который необходимо знать, хотя бы для того, чтобы не повторять этого отрицательного урока.

Иван Толстой: Вам маски снятся?

Павел Глоба: Нет, мне маски не снятся. Зачем? Когда я их вижу наяву, зачем мне их видеть во сне? Сны у меня совсем другие, прямо скажем. У меня, слава богу, не там, где я сплю, а в другой комнате или в кабинете часть этих масок видит, я к ним нормально отношусь, я не дошел до того маразма, чтобы с ними разговаривать или ритуалы какие-то проводить. Для меня это часть культурного наследия, которое достойно того, чтобы его сохранить, со всех точек зрения. Там же огромной материал не только по воспроизведению облика, а антропологический материал, для антропологов впоследствии это была бы серьезная информация к размышлению, для физиогномистов, для криминалистов, для врачей, которые бы диагностику проводили бы, ведь на лице могли проступить какие-то признаки, психологи, потому что психологическое состояние отражается на состоянии мышц, не говоря уже о паранаучных исследованиях, которые, благодаря этим маскам, могли бы получить другой импульс к развитию. Эти посмертные маски это, действительно, во многом не только сохранение облика этих людей, а очень во многом дает людям другой импульс. Не просто рассуждения о том, какие были эти люди и что они делали, а вот конкретный материал, конкретную информацию к размышлению, конкретную фактуру, как говорят криминалисты, для того, чтобы делать какие-то серьезные выводы. Вот, что такое для меня эта коллекция, а не просто так, не просто потворство природной некрофилии, как меня упрекали. «Вот вы собираете, наверное, у вас какие-то есть подавленные некрофильские влечения». Нет у меня некрофильских влечений. Некрофил обязательно черепа завел бы себе, кости. Я этого всего не делаю, ничего, связанного со смертью, не собираю. Для меня это те же самые живые люди, только умершие, только перешедшие в другое состояние, потому что для меня смерть это некое экзистенциальное открытие человеческой сущности, я не воспринимаю смерть, как атеист, которой считает, что после разрушения физического тела все остальное прекращает свои функции, все остальное умирает. Ничего подобного. Для меня смерть это некий естественный процесс, процесс перехода в иное состояние, и все. Поэтому я и не воспринимаю посмертные маски как нечто ужасное. Это состояние перехода.
А что касается масок, то я уже сказал, что для меня маска - это наше лицо. Мы играем в жизни, а мертвые играть не могут, они показывают свою настоящую сущность, какими они были в течение жизни. Только в единый момент это открывается, и вот это как раз и ловит тот скульптор, который снимает маску. А мы это можем реально увидеть, вот и все.